Леонид БРОНЕВОЙ: «Писатель Леонов сказал: «Если бы Сталин увидел, как Мюллера ты играешь, он бы немедленно расстрелять тебя приказал»

«Лиознова не хотела, чтобы я Мюллера играл. Она фотографию мне показала, а я, оказывается, совершенно на него не похож»

— Кого из выдающихся партнеров по театру и кино с особой теплотой вспоминаете?

— Ну, Грибова Алексея Николаевича — он же меня в чеховском «Злоумышленнике» играть взял, когда я в Школе-студии Художественного театра учился, — чтобы с голоду не помер (Грибов злоумышленника играл, который гайки отвинчивает, а я следователя). Года полтора мы на заводах, везде, куда звали, работали — это хорошая школа была. Квашу покойного вспоминаю и наш спектакль дипломный — «Обыкновенный человек» по Леонову. Я певца играл, а он приезжего, которого я за бухгалтера принял, а он «шишкой» большой оказался.

В кино Тихонов хорошим партнером был, но человеком в себе, конечно, ни с кем почти не общался — я полагал, это у него высокомерие, а он просто так собирался. Я же, наоборот, поговорить должен, отвлечься.

— Фильмы с вашим участием часто показывают, и «Сем­над­цать мгновений весны», например, я каждый раз смотрю. Может, в сотый, может, в сто первый раз, но оторваться от экрана не могу — магия какая-то есть, и она не отпускает. Вы картины свои сегодня смотрите?

— Нет. Мне моя работа в одной чеховской вещи — «В номерах» очень нравится: не видели?

— Нет...

— Жаль — если будет время, в интернете поищите. Мы там с Тоней Дмитриевой играем — стоящая работа.

— Вы мне сказали: «Мюллер — это мой крест, а теперь еще и с раскраской»...

— Да, теперь еще и раскрасили. Ну, понятно: Татьяне Михайловне заработать надо было — ей же никто не помогал.

— Не нравится вам раскраска?

— Нет — все прелесть свою потеряло. Раскрасить «Золушку» можно — это прекрасно, даже в тыщу раз лучше, а «Семнадцать мгновений весны» нельзя, это же полудокументальное кино. Оно в результате документальности своей лишилось, каким-то слишком ярким стало: смотришь на эту свастику, красное, белое, черное — и весь текст уже про­пустил, а текст тут ведь главное — слова замечательные!

— Лиознова брать вас в свой фильм не хотела?

— Не хотела, и правильно, потому что она фотографию Мюллера мне по­ка­за­ла, а я, оказывается, совершенно на не­­го не похож. Там другой тип — жесткий такой брюнет со злым лицом.

— Это правда, что на съемках «Сем­­­надцати мгновений» ваш партнер Лаврентий Масоха, кинозвезда 30-х годов, скончался?

---

---

— Не прямо на съемках, но там с ним неприятность произошла. Он моего секретаря Шольца играл и должен был войти и сказать: «Группенфюрер, штандартенфюрер Штирлиц идет по коридору». В общем, команду «Мотор» дали — 15 метров пленки осталось, конец рабочего дня...

— ...а звук же сразу писали...

— Да-да, живой, в павильоне. Масоха входит: «Группенфюрер, штр-р-р..». — «Стоп! Еще раз! Начали!». — «Гурпенрфюрс...». — «Еще раз! Семь метров осталось!». — «Группенфюрер, штандартенфюрер Штрирль...». Лиознова взорвалась: «Да черт вас подери! Вы же на всех спичечных коробках когда-то были! Что, одну фразу произнести нельзя?». Я попросил: «Не кричите на него, пожалуйста, сейчас мы минуты три позанимаемся — он сделает». Мы вышли, я предложил: «Давайте вместе: груп-пен-фю-рер. Это для нашего языка очень трудно... Штан-дар-тен-фю-рер Штирлиц идет по коридору». Вернулись. «Начали!». «Группенфюрер, штандартенфюрер Штирлиц идет по к... по крптфх...».

— Кошмар!

— Намучились, Масоха в ресторан ВТО уехал, 200 грамм водки заказал, выпил — и за столом умер. Не мог это пережить...

— Юлиан Семенов, на ваш взгляд, большой писатель?

— Да, очень большой, правда, на съемках не был ни разу. Лиознова требовала кое-какие изменения сделать, он не хотел: ну, ему-то изменять нечего, текст почти классический.

«Я Мюллера лучше,чем он на самом деле был, сделал»

— «Семнадцать мгновений вес­ны» — книга и фильм о советской власти? Аналогии же очевидны...

— Ну, мне тогда 43 года было, я об этом не думал, а если бы думал, роль, наверное, провалил бы. Я согласился, потому что образ интереснейший — очень странный это человек! Сначала Гитлера в тюрьму сажал, потому служил ему, теперь Борману служит... В общем, хамелеон такой, но от земли невероятно умный и искренне Штирлица любит, потому что понимает: конец скоро, и такой человек нужен, чтобы вместе с ним куда-то уехать. Совершенно не подозревает, что это советский разведчик, думает: ну, в крайнем случае...

— ...американец...

— ...да, на американцев, англичан, французов работает, но только не на советскую власть, конечно. Я Мюллера лучше, чем на самом деле он был, сделал — зря Лиознова меня не хотела... Эфрос сказал: «Вы неправильно играете, его обвинять надо!». Я ответил: «Вы себе противоречите. Вы ведь не обвинять учите, прокурором своего героя не быть, а, наоборот, его защищать, а теперь вот такое говорите. Почему? Вы советского цензора напоминаете, но вы же почти диссидент!». Не знаю. Странно. Потом, много лет спустя, я подумал: а может, он прав? В России обратным ходом, как Станиславский просил: «Ищи у доброго, где он злой, а в злом ищи, где добрый», играть нельзя — тут играть надо прямолинейно.

Когда я Госпремию РСФСР получал, в Кремле Леонид Леонов ко мне подошел...

— ...писатель...

— ...и спросил: «А ты тут чего делаешь?». — «Да вот, премию жду». — «За Мюллера, что ли?». — «Ну да». — «Я председатель этой комиссии». — «Я очень рад, что вы председатель». — «Если бы Сталин увидел, как Мюллера ты играешь, он бы немедленно расстрелять тебя приказал». Я возразил: «А вдруг бы я ему понравился и он бы мне Сталинскую премию первой степени дал — я бы на всю жизнь богат был». — «Нет-нет, — Леонов поморщился, — я его лучше — знаю»...

— Сегодня, с поправкой на время, «Семнадцать мгновений весны», на ваш взгляд, акутальны? Мне кажется, это не только о советской власти — и о российской...

— Думаю, актуальны. К сожалению... Многих, увы, уже нет: Евстигнеева, Плятта...

— ...Тихонова, Лиозновой...

— ...Таривердиева...

— ...Масохи, Гриценко...

— Табаков остался, Лановой, я и еще кто-то. Жалко...

— Вы человек аполитичный или о политике все же думаете?

— Нет, не аполитичный, думаю. Вот если бы меня спросили: «А что Украине сегодня делать?»...

— ...а я вас спрошу...

— Ну, спросите — и напрасно, потому что отвечать вам не буду. Во-первых, потому, что если бы сегодня на этот вопрос ответил, мог бы в президенты баллотироваться.

— Лично я за вас голосовал бы.

— Увы, ответа на этот вопрос у меня нет. Мало того, у России один ответ, у Восточной Украины — второй, у Западной — третий, у Евросоюза — четвертый, у Америки — пятый, а, предположим, у Афганистана с наркотиками — свой, шестой. Знаю одно: руководить надо так, чтобы люди с каждым месяцем хоть немножечко лучше жили. Если они хотя бы раз в квартал получше пищу купят, лекарства, не будут думать о том, что снова тарифы ЖКХ повысили. Хотя эта бандитская организация все равно повышать их будет, что бы вы с ней ни делали — хоть расстреляйте! Где деньги большие, там кошмар и ужас, поэтому если кто-то может хоть что-то для людей сделать, пускай сделал бы — вы же помните, как Форд поступил? 500 или сколько там...

— ...домиков для рабочих построил...

— Да, одно-, двух-, трехэтажных, красных, синих, желых — как букет цветов! Его спросили: «Это инженерному составу?». — «Да нет, для рабочих». — «Для рабочих?! А сколько их у вас?». — «12 тысяч, и еще семьи». — «А машины у них есть?». — «По две-три. Одна у мужа, вторая у жены, плюс для рынка...». — «Но зачем вы это сделали?». — «А затем, чтобы у меня никогда вашей революции не было! Да, у меня «роллс-ройс», а у него «шевроле»...

— ...но есть!

— И рабочему вот так достаточно: сыт, одет...

— ...в тепле...

— ...за рулем и работает — но до этого ведь надо было додуматься.

«Двухкомнатная квартира у меня: нам с женой достаточно. Советская влась довольствоваться малым нас приучила»

— Вы о Форде и о том, что для рабочих своих он сделал, рассказали, — потрясающая история, а вы, народный артист Советского Союза, в Москве в хоромах живете?

— Двухкомнатная квартира у меня, общая площадь — 74 квадратных метра, комнаты — 22 метра и 14 и кухня хорошая — 13 метров: нам с женой достаточно. Советская власть довольствоваться малым нас приучила, и, с одной стороны, это очень плохо, потому что заслонку себе ставишь — и ничего больше хотеть не смей, а с другой — хорошо, потому что ни воровать, ни в криминал куда-то идти необходимости нет.

— Тем не менее предательская мысль: дескать, я — один из символов этой страны, 85 лет мне, до сих пор играю, а в двухкомнатной квартире живу — иногда не гложет?

---

---

— Нет. Помню, к нам во двор огромная машина заехала, начальник охраны президента из нее вылез и с ним несколько человек. Пришли ко мне, на кухне сели — хорошо, что у жены чем их угостить было. Он головой покачал: «Маловата квартира!». Я: «Да нормальная — мне достаточно. Только ремонт надо делать — с ремонтом вы не поможете?». — «Помогу». — «Ну, хорошо, спасибо». Полгода ждал — ничего. Деньги достал — евроремонт сделали, правда, на время в гостиницу пришлось переехать — 93 дня в замечательном «Марко Поло» в Спиридоньевском переулке прожили. Я понял, почему Набоков всю жизнь в отелях жил, — там писать, творить очень удобно.

— А первое ваше жилье в Москве какое было?

— О, это было такое счастье! Калошин переулок, панельный дом, однокомнатная, по существу, квартира, но разделенная так, чтобы две комнаты было, спальня — семь метров, такая же кухня и 15-метровая вторая комната. Я так советскую власть благодарил — после коммуналок, общежитий...

— ...подвалов...

— ...вокзалов...

— ...бараков...

— ...и вдруг свое жилье, но к хорошему очень быстро человек привыкает...

«После спектаклей Вика меня ждала, со мной шла: я — по тротуару, а она — по мостовой, рядом. Я все боялся — не дай Бог — там же машины...»

— Вы знаете, мне кажется, в жизни у вас еще одно счастье есть, и, наверное, на сегодняшний день главное — это ваша жена Виктория Валентиновна...

— Как и ваша Алесенька, между прочим, тоже ваше счастье...

— Спасибо, но я, признаться, потрясен тем, как, когда вы заболели, ваша супруга себя повела: все в Москве бросила, в Киев примчалась, от вас не отходит... Замечательная женщина — преданная, верная!

— Мне очень жалко ее, она на нерве держится — чтобы самой не заболеть, как-то меня вытащить, но я же вижу, чего ей это стоит.

— Терпеливая, да?

— Потрясающего терпения человек!

— Видите, Бог вас на старости лет наградил...

— Ну не может же он все время наказывать! То ссылать, то голодать заставлять — не может он так, иначе какой он Бог? Испытал — и чем-то наградить должен: меня очень большим подарком он одарил, необычайным.

— Как с Викторией Валентиновной вы познакомились?

— Она на спектакль пришла — на «Мятеж неизвестных» Боровика. Я очень красивый парень тогда был: седая челка...

— ...много волос...

— Нет, накладку все равно делал. Американского корреспондента, которого в конце убивают, играл, а второй спектакль «Свадьба брачного афериста» был по пьесе чешского автора Да­не­ка...

— ...в Театре на Малой Бронной?

— Да, и вот она раз по 10 туда и сюда ходила — смотрела. После спектаклей ждала, со мной шла: я — по тротуару, а она — по мостовой, рядом. Я все боялся: не дай Бог — там же машины... Красивая женщина, глаза такие лучистые...

— Это правда, глаза у Виктории Валентиновны потрясающие. Вы ей в любви часто сейчас признаетесь?

— Нет — ну зачем? Слова ни к чему — они ничего ведь не значат.

— Женщины, тем не менее, ушами любят...

— Дима, Гамлет говорил: «Слова, слова, слова...». Что такое слова? Женщины не только ушами любят — они отношение любят, они видят все, чувствуют: как кошки.

— Во время нашего прошлого интервью вы страшно курили — одну сигарету за другой. Бросили?

---

---

— Бросил. Уже 15 месяцев ни одной сигареты.

— Жалеете?

— Ну, хоть одну утром, одну вечером хотелось бы, но знаю ведь, что не остановлюсь: потом две утром будет, две вечером, а после, если слабость себе позволю, до пачки дойду и до двух.

— Полжизни вы голодали, а сейчас поесть любите?

— Любил — лет 10 назад.

— Вкусно?

— Восточную кухню: хинкали, шашлык — разную пищу вкусную. Сейчас нормально к еде отношусь — наверное, время приходит, когда...

— ...успокаиваешься...

— ...и когда лишнее организму уже не нужно.

«Голод не сильный был — ужасный! В первый же день работы на хлебозаводе целую буханку я съел — и меня стошнило. Нельзя было голодному человеку горячую буханку жрать»

— А голод сильный был? Вы это чувство помните?

— Не сильный — ужасный! Даже на фрон­те солдатам легче было, потому что хлеб, кусок сала, консервы, водки 100 грамм: иначе они ведь в бой не пойдут — как их не кормить? Да, и я ведь не только на хлебозаводе, не только в кукольном театре и не только секретарем-машинисткой у Брыкина, председателя горисполкома, работал — я еще пьесу со своим товарищем Женей Красницким, актером Театра имени Гоголя, написал. Он тогда в провинции был, и мы с ним пьесу в стихах «Красная Шапочка и Серый Волк» сочинили, и музыку для всех песен, и тексты, и, знаете, свое произведение слушать, даже если это «Красная Шапочка», — величайшее наслаждение! Когда актеры твой текст произносят... Милиционеру, помню, я песню написал (напевает):

Я стою на посту,
За порядком я слежу,
Все я вижу, все я слышу,
Во все стороны гляжу.

И еще я стихи узбекских поэтов переводил — очень много (плохие в основном переводы, но два из них замечательные). Мне подстрочник давали, и к завтрашнему дню я должен был перевод сделать, соблюдая ритм, рифму...

— Ну хорошо, голодали, но ведь потом на хлебозаводе работали — там же отъесться могли?

— Мог только хлеба поесть, и в первый же день целую буханку съел — меня стошнило. Нельзя было голодному человеку горячую буханку жрать — никто просто не предупредил.

— А маме кусок хлеба вынести можно было?

— Один раз попытался и больше не пробовал — очень боялся. Мастера без суда и следствия расстреляли — тройка... У него в трости металлической (снизу уже, а там шире, шире, шире) около двух литров подсолнечного масла помещалось, и он в течение нескольких лет выносил — озолотился! Вы знаете, что такое в войну подсолнечное масло? Буханка хлеба две тысячи рублей стоила! Мама ведь тоже работала — медсестрой, диктором на радио.

— Вы часто ее вспоминаете? Она же здесь, в Киеве, похоронена.

— Да, на Байковом кладбище. Кстати, недавно через вашу газету я к властям Киева обратился: надо не только за центром кладбища следить, но и за окраинами — там покосившийся забор, дыры, все разграблено.

— Леонид Сергеевич, за живыми не следят — кому мертвые нужны?

— Ну и неправильно! Не следят. Разворовали уже, кажется, все! Удивляюсь: откуда столько красть можно?

— Поразительно, правда?

— Казалось бы, ничего уже быть не должно.

— А еще есть! Страна богатая...

— Свой газ, лес — да в Украине черт знает что есть! Вы вот мне говорили, что фашисты чернозем вагонами вывозили — я-то думал, только людей, а оказывается, еще и землю.

«В блокадном Ленинграде ни одной смерти от язвы желудка не было — язва ведь от икры, от баранины жирной»

— У вас на лацкане пиджака знак красивый — народного артиста Украины.

— Очень горжусь этим, спасибо.

— Это к 85-летию рожденный в Киеве молодой человек звание народного артиста получил.

— Между прочим, через заслуженного перескочив.

— Раньше говорили: «Награда нашла героя»... Родина для вас — это Москва или Киев?

— Украина, наверное, Киев, ну, конечно. Помню, когда мы в свою квартиру, точнее, в кладовку, из ссылки вернулись, вся мебель наша стояла, пианино... Пять лет прошло... Характер у меня очень сложный — думаю, я в материну сестру Елену Львовну Ландау пошел. Великая певица, колоратурное сопрано невероятной красоты, но дольше двух недель нигде не задерживалась: то с Самосудом конфликт, то с Головановым — с любым дирижером. Не тот ритм, не тот темп, слишком громко, слишком тихо...

— ...и вообще все не то...

— ...но дирижеры этого не терпят. Караян, если бы ему артист или артистка сказали, что у него оркестр не так звучит, сразу бы голову разбил. Вот такая была и в результате без театра осталась — никуда не брали.

— Когда вам 85 лет исполнилось, о чем вы думали, предполагали вообще, что до 85 до­живете?

— Нет, что вы! Это благодаря Вике, благодаря ее заботе дожил. Медведев вчера говорил, что в России в среднем до 70 с чем-то живут, но мне кажется, чуть меньше, наверное. Дожить до этого возраста и не мечтал, но Господу спасибо.

— Такие лишения терпеть и столько прожить — фантастика, правда?

— Гены, наверное, — материнские и отцовские.

— А сколько ваши родители прожили?

— Мама — 91 год, отец — 93. 10 лет лагерей у него за плечами.

— Укрепляющих здоровье, видимо...

— А это действительно так! Человек утром горбушку ест, вечером — похлебку, ни масла, ни жира, ничего — желудок в щадящем режиме функционирует. В блокадном Ленинграде ни одной смерти от язвы желудка не было — такой болезни не существовало. Голодом язву все вылечили!

— Потрясающе!

— Язва ведь от чего? От икры, от баранины жирной...

— ...и от нервов...

— Ну, и это тоже.

«Главная закономерность жизни мне ясна — она состоит в том, что жизнь закончится»

— Пожилые люди, говорят, то, что с ними вчера было, не помнят, но зато очень хорошо помнят детство, юность. Что вы сегодня чаще всего вспоминаете?

— Вспоминаю, что очень хорошо от рождения до восьми с половиной лет жил. Однажды меня в «Артек» свезли — я там отдыхал, а зимой, чтобы на Владимирской горке катался, родители мне санки из желтого полированного дерева купили — с рулем, тормозом и клаксоном! Дети в очередь выстраивались — прокатиться каждому я давал, потому что кто на досточке, кто на заднице... Помню, домой пришел и сказал: «Больше я кататься не буду — ни у кого таких саней нет». — «Ну и что?!» — мать возмутилась. «Ничего», — я ответил, — и больше на горку с теми санками не пошел. Не­удобно, когда с такой шикарной игрушкой ты один — где они ее взяли, черт его знает!

— Детство счастливое было?

— Ну, до восьми с половиной лет — счастливое: это ведь важно?

— Важно!

— Там же что-то такое закладывается, а потом у меня чудные педагоги были. В Ташкенте — Арсений Григорьевич Ридаль, ученик Макса Рейнгардта, которого немецким Станиславским называли, но Арсений Григорьевич говорил, что между ними разница была: Алексеев (это настоящая фамилия Станиславского) очень богат был, фабрикой владел, а этот всю жизнь в нищете, но немножко при Гитлере работал, и поэтому о нем молчат.

— 85 лет позади: жизнь вы уже поняли? Какая она — знаете?

— Нет. Мне не­понятно, что через одну минуту будет, как же могу жизнь понять? Я понял, что нужно удачу иметь, случай. Почему вот Гагарин полетел? Удача! Должен был Титов лететь, бедный, который из-за того, что вторым оказался, всю жизнь страдал, а почему так? Морда лучше...

— ...имя лучше — не Герман...

— ...конечно!

— Того, что через минуту будет, не знает никто, но главная закономерность жизни вам ясна?

— Да, она состоит в том, что жизнь закончится, причем неизвестно, когда, поэтому успеть что-то сделать необходимо. И лучше не болеть: болея, человек драгоценное время теряет. Мне вот Калашникова, который недавно умер, очень жаль: мы же его руками войну выиграли...

— Не только мы — сколько стран его автоматами сейчас воюют!

— Ну да, конечно.

«Не хочу ни во что верить: верю лишь в то, что дважды два — четыре, а может, и пять. Если нужно»

— Многие люди, которые болеют, спа­сения в вере, религии ищут — вы во что-то верите?

— Гриценко — генерал в «Семнадцати мгновениях весны» — на вопрос Штирлица «Вы не верите в перспективу?» ответил: «Я верю в перспективу — в перспективу гибели. Всех нас, скопом. Это не страшно, поверьте, когда все вместе. И гибель наша будет такой сокрушительной, что память о ней будет ранить сердца еще многих поколений немцев!». Тихонов ему: «А вы не боитесь, что я донесу на вас?». — «Нет. Вы же не знаете мою фамилию. Свидетелей нет, а я скажу, что это вы говорили. Так что не советую».

— Какой текст, однако!

— Ну да. «Чем больше мы имеем свобод, тем скорее нам хочется СС, тайной полиции, концлагерей, всеобщего страха», — это немецкий генерал говорил. Может, потом на Гитлера он покушался.

— Итак, желания поверить во что-то у вас нет?

---

---

— Нет. Пусть фанатики верят — верить они должны. От фанатизма, правда, устают очень сильно. Не хочу я ни во что верить: верю лишь в то, что дважды два — четыре, а может, и пять. Если нужно...

— В почтенном возрасте на многих одиночество наваливается — ровесников нет, умерли, позвонить некому, перемолвиться словом не с кем. Вы одинокий человек?

— Ну, если хорошая жена есть, разве можно быть одиноким? Вы счастливец: у вас родители живы, а когда живы родители, вы еще по-настоящему живы.

— Возраст на вас давит, вы его ощущаете?

— Если бы не болезни, не ощущал бы, но эти болячки... Видите, как я хожу? Черт знает что с ногами.

— Какая ясность мысли зато!..

— Ну, могли бы и ноги ходить хорошо, и голова не менее ясной была бы.

— Я вам, наверное, неприличный задам вопрос: стариком вы себя ощущаете?

— Когда в зеркало смотрю, понимаю, что выгляжу очень плохо, ужасно, а когда не смотрю — нет, не ощущаю.

«О смерти я думаю всегда — готовиться к ней невозможно, но думать надо»

— Философский вопрос, который, пожалуй, к возрасту не относится: о смерти вы думаете?

— Всегда. Моцарт о смерти с трех лет думал, поэтому в каждом его произведении минорных хотя бы пять нот есть, очень грустных. В каждом произведении — обязательно кусочек намека на смерть, а разве можно об этом не думать? Готовиться к ней невозможно, но думать надо.

Да, Димонька, вам хорошо интервью давать. Вы очень доброжелательный, никаких подтекстов, подначек, иронических или издевательских реплик. Вас очень большое будущее ждет — еще большее, чем сейчас: вы это заслужили.

— Что же о смерти вы думаете?

— То же, что и чеховский Дорн: «Сознательно боятся смерти только верующие в вечную жизнь, которым страшно бывает своих грехов». «А вы, — говорит он Сорину, — во-первых, неверующий, во-вторых, какие у вас грехи? Вы 25 лет прослужили по судебному ведомству, только и всего». Тот смеется: «28...». Вот и я так о смерти думаю — что-то непонятное это...

— Столько на своем веку и гадости, и подлости, и низости, и света, и радости увидев, оптимистом вы все-таки остаетесь?

— Да, хотя после юбилейной программы Малахова Захаров мне позвонил и сказал: «Большего пессимизма я на свете не видел! Я посмотрел — и больной стал». Ну, мне тоже не понравилось — сделали так, будто совсем все ужасно, и я мало того что больной, еще и нищий. Ира Мирошниченко воскликнула: «Может, ему денег собрать?», уже и директор михалковского фонда звонил — помощь предлагал. Я ответил: «Категорически ничего не брать!».

— Не хотите у Михалкова денег взять?

— Ни у кого не хочу. Алеся ваша говорила: какой-то бизнесмен помощь предлагал. Ничего, повторяю, не надо: нам хватает.

— Какие у вас на ближайшее время планы? Чем заниматься хотите? Новый год ведь скоро...

— Хочу в поезд скорее сесть. Вы провожать хоть придете, нет?

— Конечно!

— Ну, значит, в полседьмого утра в Москву приеду, в магазине немножко продуктов куплю — дома же ничего нет. Домой завезу, потом, как это ни странно, чуть-чуть подстричься поеду, чтобы хотя бы сзади на что-то намек был. Ну, вот — это ближайшие планы, а дальше загадывать не хочу.

— Что на новогоднем столе у вас будет, уже знаете?

— Хорошие продукты — все самое лучшее куплю. Очень дорогой магазин рядом с нами, «Алые паруса» — там настоящих крабов возьму (не креветок, а именно крабов — знаю, что и вы их любите), икры.

— Голодной юности отомстите?

— Немножечко, хотя мстить — нехорошее дело, и потом, как можно такому абстрактному понятию, как голодная юность, мстить? Мстить можно людям, которые тебя сослали, да и то, что же, всю жизнь этому посвятить? Их уже на свете наверняка нет.

— Леонид Сергеевич, спасибо! Хочу здоровья вам пожелать — банально, тем не менее искренне, и очень хочу вас на сцене увидеть — вот брошу все и на вас посмотреть приеду...

— Мы еще и в ресторан хороший поедем...

— Я буду громче всех вам аплодировать, самый большой букет цветов подарю...

— Обычно я тут же их отдаю...

— Тогда что есть сил «браво!» кричать буду...

— Цветы, Дима, я не беру — прямо на сцене Захаровой Сашеньке передаю, так что цветов не надо. Не надо вообще ничего...

— Вы знаете, в заключение хочу попросить вас какое-нибудь стихотворение прочитать — которое вашему сегод­няшнему настроению соответствует...

— Я маленький отрывок из «Маскарада» Михаила Юрьевича Лермонтова проч­ту.

И что за диво? У других на свете
Надежд и целей миллион.
У одного богатство есть в предмете,
Другой в науки погружен.
Тот добивается чинов,
крестов — иль славы,
Тот любит общество, забавы,
Тот странствует,
тому игра волнует кровь...
Я странствовал, играл,
был ветрен и трудился,
Постиг друзей, коварную любовь.
Чинов я не хотел, а славы не добился,
Богат и без гроша был скукою томим.
Везде я видел зло,
и, гордый, перед ним
Нигде не преклонился.

Это мальчишка написал — я в его возрасте еще под стол пешком ходил.

— Гений!

— Еще более трагичный, чем Александр Сергеевич, — того хоть многие любили, а этого только бабушка...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter